До сих пор помню в малейших деталях эту железную дверь: обитая картоном, запирающаяся по горизонтали замками-штырями с привинченными к ним пластмассовыми кругляшками. Открывая изнутри, дверь надо было оттягивать на себя, чтобы, зацепив пластмасски, сдвинуть замки вбок. Снаружи на дверь надо было напротив, надавить, вставив в отверстие длинный ключ-штырь с квадратными загогулинами, похожий на толстую пилу или инструмент для пыток. И сейчас при мысли, как в эту дверь громко стучат, начинает быстрее биться сердце.

Середина 90-х, мне лет девять, я часто бываю дома одна, в холодильнике остывшие полуфабрикаты: котлеты и пельмени. Родители работают допоздна и почти без выходных, братик еще остается в Намангане у бабушки. Мама и папа — молодые советские ученые, перестроились вместе со страной, только переехали в Казань из Узбекистана и пытаются организовать свой бизнес. На все сбережения они купили квартирку в бывшей коммуналке, еще раньше служившей боковым флигелем купеческого дома в центре Казани. Там не было даже кухни, туалета или душа, только большая зала и коридор, но мама очень гордилась оставшейся лепниной на почти трехметровых потолках и чудом сохранившимся дубовым паркетом, который родители начистили и покрыли лаком. Соседний дом — Гостиный двор, где останавливались Екатерина II, Пушкин в процессе изучения пугачевского восстания и жены декабристов. Чуть поодаль переливается голубым огромный Петропавловский Собор, построенный по указу той же Екатерины. Я, конечно, всего этого в детстве не осознаю, только слишком громко и рано звонят колокола по воскресеньям (а в подъездах Гостиного двора лет через пять было здорово прятаться и курить с соседскими ребятами). Во дворе много алкоголиков (недавно объясняла смеющейся подруге-ливанке, что в моем детстве были соседи, по роду занятий алкоголики, как банкир, повар или водитель). Когда туалета в квартире еще не было, пользовались сортиром тети Клавы, соседки с первого этажа. Мыться ходили раз в неделю в баню зеленой и уже несуществующей исторической гостиницы «Казань» на улице Баумана, ставшей потом пешеходной (до революции называвшейся Проломной).

Первый раз я попала домой волшебной предновогодней ночью. Сама, как взрослая, прилетела после полугода без уехавших из Узбекистана родителей. Папа привез из аэропорта Казани в хрусткую и искрящуюся зиму, в нашу новую жизнь. Мобильной связи тогда не было, мы кидались снежками в окно второго этажа, чтобы мама отперла дверь подъезда. В ту ночь мы спали зачем-то на строительных досках, положенных поверх стульев, больше никакой мебели в квартире пока не было. Железная дверь уже была. Сколько ее помню, в этой квартире всегда было что-то деревянное или фанерное, незаконченное, пахнущее стружкой. Но даже когда добавились туалет с душевой, одна импровизированная и отгороженная шкафом и другая почти настоящая спальни, антресоли и кухня, и до самого нашего переезда оттуда, неизменной оставалась железная дверь. Обитая картоном, с капельками белой краски и росписями синей ручки на ней.

Квартира эта оказалась с отягощениями: скоро из тюрьмы вышел сын продавшего ее родителям владельца — сын считал, что тоже имеет на жилье права. Он стал обитать в этом же подъезде, но в бывшем чердаке, квартире своей герлфренд, тоже алкоголика. И вот этот сильно подвыпивший персонаж опять стучит в дверь, спрашивает, где родители, говорит, что я обманываю, так поздно люди не работают, они дома, им должно быть стыдно прятаться. Тут мне становится так обидно за родителей, что я, девятилетняя пигалица, ему заявляю: «Вообще-то они работают допоздна каждый день, в отличие от некоторых».

И он начинает стучать. Стучать так, что я боюсь сильного стука в дверь даже тридцатилетней барышней и прячусь под одеяло в охраняемом небоскребе в напичканном видеокамерами Дубае. Он стучит так, что железная дверь, кажется, вот-вот вылетит из петель, разлетится в картонные щепки. Гвозди через мгновение выкрутятся из пластмассовых кругляшек на железных замках и выпадут – вон, как ходуном ходят туда-сюда. Мобильников тогда еще не изобрели, домашнего телефона не было. Папа иногда оставлял свой радиотелефон (если ты нажимаешь кнопку, слышно тебя, а если отпускаешь – слышно собеседника), но в тот вечер он то ли его забрал, то ли я не могла никуда дозвониться. Этот стук и мой ужас продолжается вечность. Я, маленькая девочка перед огромной и страшной железной дверью, барабанящей и двигающейся передо мной влево и вправо.

После того случая я не сделалась заикой, напротив, до сих пор иногда ставлю под сомнение попахивающие чем-то авторитеты. Хотя и боюсь до самых костей реакции, порой за этим следующей (жизнь не учит, что иногда лучше и промолчать). Уже во взрослые годы родители рассказали, что пошли в тот вечер к участковому, который пообещал, что этот алкоголик больше беспокоить не будет. Думаю, глубокий психологический след от нашей встречи остался и у него.

Каждый раз приезжая в Казань, я стараюсь пройти мимо развалин бывшего двора детства. Стены исторического дома огородили и не ломают, но он разрушает сам себя, из окна нашей кухни растет дерево, крыши нет. Прожив десять лет с родителями в новом районе Казани, и потом одна в бессчетных местах в Москве и Дубае, в своих снах о доме я всегда оказываюсь именно в этой квартире на улице Рахматуллина. Может быть, и железная дверь 90-х до сих пор стоит там?