В свои тридцать три я весьма дурашлива, игрива и легка. Не по возрасту, наверное, не по статусу, может отрезать кто-то из российских знакомых. И он прав. Пора уже набраться ума, гонору или хоть деловых костюмов. Выпрямить кудри, в конце концов. Но нет. (Хотя видел бы этот гипотетический знакомый наш гогочущий международный детсад на работе, пятидесятилетних Никки, Джонни и Пегги, по сравнению с которыми я до сих пор временами необщительная бука).

По-настоящему серьезной я была лет в двадцать, когда только выпорхнула из института и очутилась в министерстве культуры одной небольшой республики, несколько месяцев работая помощником министра. Мои пиджак и волосы были тогда отутюжены и черны, обращались к нам по имени и отчеству, и мы (имя и отчество) без устали трудились в собственном кабинете с кожаными креслами, пальмой и портретом местного президента. Работа эта считалась невероятно престижной и досталась мне каким-то волшебным стечением обстоятельств, однако зарплаты хватало ровно на обеды в столовой министерства и такси до дома. Причем проводила я там каждый день с утра и до позднего вечера, кроме субботы, когда мы доделывали все недоделанное и работали по полдня, по воскресеньям иногда отдыхали. Сегодня, в этот апрельский вечер, я пишу эссе про свою страшную тайну, доедая тягучее пряное мороженое в арабском уличном ресторанчике, за ужином стоимостью… но вернемся к истории.

В том помпезно обставленном кабинете, помимо работы над бесконечными поручениями, я встречалась с людьми, которые хотели позже попасть на прием к министру. Кого я только не увидела. И восьмидесятилетнюю арфистку, не приглашенную на юбилей филармонии, потому около получаса посвящавшую меня в гомоэротические склонности наших народных артистов (не в контексте огорчения, что пожилую даму не позвали на юбилей и не в переносном смысле их неэтичности, а в самом прямом: «Вот у вас везде Н. да Н., а он, между прочим, нашего баяниста развратил!»). И непрерывно со всеми судящуюся полусумасшедшую (тоже не в фигуральном значении, со справками) тетку, сначала настаивающую на встрече с министром здесь и сейчас, а через двадцать минут телефонного разговора кроющую меня матом, караулившую позже у выхода. Или фельетониста, не помню чем расстроенного (наверное, непризнанием —из-за чего еще может страдать человек пишущий?), грозящегося сочинить обличительный юмористический скетч и про меня, заматерелого чиновника.

Но были и приятные люди. Руководительницу мою боялись всем министерством: взрослые женщины, заслышав стук ее каблуков в конце коридора, прятались у меня в кабинете в шкаф. По слухам, после совещаний в нашем ведомстве пару раз вызывали скорую. Хотя министр выступала источником и моего постоянного стресса тоже, я все-таки ей всегда симпатизировала и внимала всему сказанному, открыв рот (личность эта интересная, даже выдающаяся, и достойна отдельного эссе, но не будем сейчас на нее отвлекаться).

Итак, посреди того праздника бюрократической мысли и вечных просителей, я как личный помощник делала все человечески возможное и пару раз поздними вечерами, в отсутствии секретаря, приносила чай для руководительницы и ее гостей. Кухня министра была отдельным царством, куда обычно путь мне был закрыт (по словам секретаря, невротической женщины за сорок, кто-то из предыдущих помощников, а они дольше чем на несколько недель не задерживались, часто подолгу засиживался на кухне, с тех пор это не приветствовалось). Я видела, как именно подавали чай, повторяла так же: чашка и на блюдечке татарская сладость чак-чак, сушеные абрикос, чернослив и шоколадные печенья «Грисби». Это были не какие-то банальные печеньки, а настоящие произведения искусства из Италии с тонкими тающими во рту стенками, наполненные густой и вязкой шоколадной или шоколадно-ореховой пастой. И сейчас при мысли о них текут слюнки. Putting a long story short, как говорится, или переходя сразу к делу, при одном из таких заходов поздним субботним вечером на кухню министра я набрала полный рот печенек и взяла еще несколько с собой в кабинет в салфеточке. Сладость, стыд и удовольствие. Долго еще эти печеньки казались самым верным атрибутом роскошной жизни, и я чувствовала необъяснимое родство с тогдашним президентом региона, портрет которого как раз висел в моем кабинете. Он, по доверительным сведениям помощников и протокола, любым лакомствам на свете предпочитал сушки (как сформировалось это предпочтение, остается только догадываться).

И чтобы бесповоротно посвятить вас во все то, что может делаться с самыми непроницаемыми выражениями лиц и в идеально выглаженных пиджаках… Как-то раз замминистра другого ведомства принес детские новогодние подарки на выбор моему министру (почему-то конфеты для елок утверждала именно она). И… скажем так, наборы эти дошли до руководительницы в несколько сокращенном варианте. Постарайтесь меня понять: поздние часы, стресс, шоколад. Да и сама я была еще совсем ребенком, хотя и восседала в кожаном кресле с пальмой по левую руку и называли меня, как и всех там, по имени и отчеству.

А потом я уехала в Москву, изображать девушку одного гея перед его мамой и начинать карьеру в пиаре.

Дубай, апрель 2019